Неточные совпадения
«Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду померли. Ну-ка, пустите нас с нашими
страстями, мыслями, без понятия о едином Боге и Творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения
зла нравственного».
Остальную часть вечера я провел возле Веры и досыта наговорился о старине… За что она меня так любит, право, не знаю! Тем более что это одна женщина, которая меня поняла совершенно, со всеми моими мелкими слабостями, дурными
страстями… Неужели
зло так привлекательно?..
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и держит ее под другим
злым игом, а не под игом любви, что этой последней и нет у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего, как отступления, — не перед
страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
Тушин опять покачал ель, но молчал. Он входил в положение Марка и понимал, какое чувство горечи или бешенства должно волновать его, и потому не отвечал
злым чувством на злобные выходки, сдерживая себя, а только тревожился тем, что Марк, из гордого упрямства, чтоб не быть принуждену уйти, или по остатку раздраженной
страсти, еще сделает попытку написать или видеться и встревожит Веру. Ему хотелось положить совсем конец этим покушениям.
—
Страсть прекрасна, когда обе стороны прекрасны, честны, — тогда
страсть не
зло, а действительно величайшее счастье на всю жизнь: там нет и не нужно лжи и обманов.
Потом он вспомнил, как он хотел усмирить
страсть постепенно, поддаваясь ей, гладя ее по шерсти, как гладят
злую собаку, готовую броситься, чтоб задобрить ее, — и, пятясь задом, уйти подобру-поздорову. Зачем она тогда не открыла ему имени своего идола, когда уверена была, что это мигом отняло бы все надежды у него и
страсть остыла бы мгновенно?
У ней глаза горели, как звезды,
страстью. Ничего
злого и холодного в них, никакой тревоги, тоски; одно счастье глядело лучами яркого света. В груди, в руках, в плечах, во всей фигуре струилась и играла полная, здоровая жизнь и сила.
— Пуще всего — без гордости, без пренебрежения! — с живостью прибавил он, — это все противоречия, которые только раздражают
страсть, а я пришел к тебе с надеждой, что если ты не можешь разделить моей сумасшедшей мечты, так по крайней мере не откажешь мне в простом дружеском участии, даже поможешь мне. Но я с ужасом замечаю, что ты
зла, Вера…
Когда он открывал глаза утром, перед ним стоял уже призрак
страсти, в виде непреклонной,
злой и холодной к нему Веры, отвечающей смехом на его требование открыть ему имя, имя — одно, что могло нанести решительный удар его горячке, сделать спасительный перелом в болезни и дать ей легкий исход.
— Нет, она
злее, она — тигр. Я не верила, теперь верю. Знаете ту гравюру, в кабинете старого дома: тигр скалит зубы на сидящего на нем амура? Я не понимала, что это значит, бессмыслица — думала, а теперь понимаю. Да —
страсть, как тигр, сначала даст сесть на себя, а потом рычит и скалит зубы…
Очнувшись, со вздохом скажешь себе: ах, если б всегда и везде такова была природа, так же горяча и так величаво и глубоко покойна! Если б такова была и жизнь!.. Ведь бури, бешеные
страсти не норма природы и жизни, а только переходный момент, беспорядок и
зло, процесс творчества, черная работа — для выделки спокойствия и счастия в лаборатории природы…
Страсти в нем таились, и даже сильные, жгучие; но горячие угли были постоянно посыпаны
золою и тлели тихо.
«И хорошо, если бы дело шло только об одном поколении. Но дело гораздо важнее. Все эти крикуны на жалованье, все честолюбцы, пользующиеся дурными
страстями толпы, все нищие духом, обманутые звучностью слов, так разожгли народные ненависти, что дело завтрашней войны решит судьбу целого народа. Побежденный должен будет исчезнуть, и образуется новая Европа на основах столь грубых, кровожадных и опозоренных такими преступлениями, что она не может не быть еще хуже, еще
злее, еще диче и насильственнее.
Изведав опытом, под влиянием христианского воздействия, тщету плодов насилия, люди иногда в одном, иногда через несколько поколений утрачивают те пороки, которые возбуждаются
страстью к приобретению власти и богатства, и, становясь менее жестокими, не удерживают своего положения и вытесняются из власти другими, менее христианскими, более
злыми людьми и возвращаются в низшие по положению, но высшие по нравственности слои общества, увеличивая собой средний уровень христианского сознания всех людей.
Так, игрок или пьяница, не выдержавший соблазна и подпавший своей
страсти, остается все-таки свободным признавать игру и пьянство или
злом, или безразличной забавой. В первом случае он, если и не тотчас избавляется от своей
страсти, тем больше освобождается от нее, чем искреннее он признает истину; во втором же он усиливает свою
страсть и лишает себя всякой возможности освобождения.
Ты! бесхарактерный, безнравственный, безбожный,
Самолюбивый,
злой, но слабый человек;
В тебе одном весь отразился век,
Век нынешний, блестящий, но ничтожный.
Наполнить хочешь жизнь, а бегаешь
страстей.
Всё хочешь ты иметь, а жертвовать не знаешь;
Людей без гордости и сердца презираешь,
А сам игрушка тех людей.
О! знаю я тебя…
Из
страстей самая сильная и
злая и упорная — половая, плотская любовь, и потому если уничтожатся
страсти и последняя, самая сильная из них, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся воедино, цель человечества будет достигнута, и ему незачем будет жить.
— Да, да, и они правы, — сказал он. — Половая
страсть, как бы она ни была обставлена, есть
зло, страшное
зло, с которым надо бороться, а не поощрять, как у нас. Слова Евангелия о том, что смотрящий на женщину с вожделением уже прелюбодействовал с нею, относятся не к одним чужим женам, а именно — и главное — к своей жене.
Это не цыганский
злой разгул, когда в
страсти каменеет и стынет лицо, — тут хитрая усмешка, чудесная недоговоренность и тонкая граница: все дал, а могу и еще!
Помню, как после смерти отца я покидал тебя, ребенка в колыбели, тебя, не знавшую ни добра, ни
зла, ни заботы, — а в моей груди уже бродила
страсть пагубная, неусыпная; — ты протянула ко мне свои ручонки, улыбалась… будто просила о защите… а я не имел своего куска хлеба.
Злодейство его и великого князя с Васильком Теребовльским не могло быть оправдано, и потому оно только смягчается присутствием
злых советчиков, последующим раскаянием и тем, что они были действительно ослеплены
страстью.
Жизнь их скромных владетелей так тиха, так тиха, что на минуту забываешься и думаешь, что
страсти, желания и неспокойные порождения
злого духа, возмущающие мир, вовсе не существуют и ты их видел только в блестящем, сверкающем сновидении.
Злой дух и
страсти привели
Тебя медовою тропой
К границе жизни сей земной.
В душе
страсти огонь
Разгорался не раз,
Но в бесплодной тоске
Он сгорел и погас…
Только тешилась мной
Злая ведьма судьба,
Только силу мою
Сокрушила борьба…
Помни, что разумение твое, имея свойство жизни в самом себе, делает тебя свободным, если ты не подгибаешь его служению плоти. Душа человека, просвещенная разумением, свободная от
страстей, затемняющих этот свет, есть настоящая твердыня, и нет прибежища для человека, которое было бы вернее и неприступнее для
зла. Кто не знает этого, тот слеп, а кто, зная, не верит разуму, тот истинно несчастен.
Чтением таких книг, писанных по
злому внушению врага, он распаляет
страсти, раздражает мечты и помыслы, истребляет душевную чистоту.
— И не заводите их, — сказала Марья Ивановна. — Но надо вам сказать, моя дорогая, что дух злобы и неприязни не одними романами прельщает людей. Много у него разных способов к совращенью и пагубе непорочных… Не одними книгами распаляет он в их сердцах ту
страсть, что от Бога и от святых его ангелов отлучает… Пуще всего берегитесь этой
злой, пагубной
страсти…
Но потом, в конце романа, в мрачной и страшной картине падения человеческого духа, когда
зло, овладев существом человека, парализует всякую силу сопротивления, всякую охоту борьбы с мраком, падающим на душу и сознательно, излюбленно, со
страстью отмщения принимаемым душою вместо света, — в этой картине — столько назидания для судьи человеческого, что, конечно, он воскликнет в страхе и недоумении: «Нет, не всегда мне отмщение, и не всегда Аз воздам», и не поставит бесчеловечно в вину мрачно павшему преступнику того, что он пренебрег указанным вековечно светом исхода и уже сознательно отверг его».
«
Страстям поработив души своей достоинства», она была бессильна, когда
страсть диктовала ей бесчестные мысли, но она не любила
зла для
зла: она только не пренебрегала им как орудием, и не могла остановиться.
И тут мы видим зловещую диалектику человеческих чувств и
страстей, их преображение из добрых в
злые.
Похоть сладострастия не есть, в сущности,
страсть и не знает сладости, это мир, в котором первичная, онтологическая по своему значению
страсть охлаждена и заменена страстями-фантазмами, не знающими утоления и ввергающими человека в дурную бесконечность
злого алкания.
Люди находятся во власти
зла и греховных
страстей и ищут опоры во власти добра.
Только Христос может освободить нас от власти
зла и греховных
страстей, от дурной бесконечности, сковавшей нас цепью.
Для убедительности же своего восхваления всего Шекспира они составляли эстетические теории, но которым выходило, что определенное религиозное мировоззрение совсем не нужно для произведения искусства вообще и драмы в особенности, что для внутреннего содержания драмы совершенно достаточно изображение
страстей и характеров людских, что не только не нужно религиозное освещение изображаемого, но искусство должно быть объективно, то есть изображать события совершенно независимо от оценки доброго и
злого.
Золя заразился болезнью парижан, впрочем, очень культурной болезнью:
страстью к предметам искусства, ко всякому артистическому старью.
Ему предстояло защищать дело темное, революционное, которое он сам в душе осуждал; но он продал душу свою этому делу, как сатане, и должен был стоять за него, лишь бы удары падали больнее на сердце отца и дочери. Он видел перед собою, как полагал, счастливого соперника, ему казалось, что он унижен, презрен, и, ослепленный своей
страстью, сделался
зол и мстителен.
Ибо всякое
зло есть прикованность к этому «миру», к его
страстям и его тяжести.